что если бы речь шла о мужчине и женщине, то решение, кого выбрать, было бы очевидно: при одинаковой квалификации в приоритете безусловно женщина. И хотя здравый смысл подсказывал, что, учитывая особенность научно-политической и общественно-политической ситуации на Востоке, выбор при равных достоинствах кандидатов должен пасть на восточного немца, тем не менее все, кроме меня, проголосовали за «пришлого». Ничего удивительного. Почти все участники действа были с Запада. Если женщину пришлось бы избрать по формальным юридическим причинам, невзирая на ее происхождение, то у мужчины с восточным бэкграундом шансов никаких. Это была идеальная демонстрация теории социального пространства Бурдьё с его механизмом расслоения и противостояния[96] – лучше нельзя ни проиллюстрировать, ни подтвердить.

В начале девяностых признание неравенства стартовых условий для Востока на следующее десятилетие было для всех бесспорно, а устоявшееся неравенство сегодня не кажется чем-то недопустимым, и все чаще раздаются призывы по возможности не поднимать эту тему. Иначе, мол, это будет восприниматься как нытье. Например, восточная молодежь, окончившая в начале девяностых среднюю школу и поступившая в высшие учебные заведения, с некоторым оптимизмом – а по сути, наивно – верила в реальную демократию, в те же стартовые возможности, что и у их западных ровесников. Теперь задним умом понимаешь, что об этом не могло быть и речи – кроме аттестата, ничего, что к нему полагалось, у них не было: ни финансовой поддержки, ни связей, ни «запаха конюшни», ни «родства по габитусу[97], которое побуждает находить мысли и действия другого “симпатичными” или “несимпатичными”»[98]. Одним словом, ВСЕГО: экономического, социального, культурного, символического капитала, который существует только как западный капитал; понятие «восточный символический капитал» само по себе есть contradictio in adiecto, оксюморон. Такого нет и быть не может. Не случайно, что и более чем через тридцать лет после воссоединения все карьеры делаются исключительно на Западе или через череду инстанций на Западе, как особо подчеркнуто в социологическом исследовании «Долгий путь наверх. Как восточные немцы попадают в элиту», опубликованном в 2022 году[99]. У того, кто не может предъявить вышеперечисленное, нет шансов получить хорошую должность, и его быстро отфутболят. Если бы я не работал долго в США, на этом «Западе Запада», меня вряд ли пригласили бы на должность в Германии. У меня гораздо больший зарубежный опыт, чем у многих моих коллег-германистов, но, поскольку все они с Запада, им не нужно было двигаться таким окольным путем, они всегда могли и могут полагаться на старые, налаженные западногерманские связи.

Недавно в одном из исследований делалась попытка обнаружить «истинные причины», по которым восточные немцы не занимают позиций в социальной элите, и искали их не на Западе, а в самих «осси». Они, мол, не заинтересованы в высоких должностях, боятся ответственности, предпочитают бездействие и самоуспокоенность и удовлетворяются вторыми или третьими ролями. Слишком складно, чтобы быть правдой, а по сути, прекрасная отговорка! Удивительно, почему раньше до этого никто не додумался. Ну конечно, «осси» сами во всем виноваты. «Самомаргинализация» – волшебное слово. Кроме того, восточные немцы, как сообщили авторы исследования в онлайн-статье, «менее склонны к риску» и у них нет навыка «стремиться в элиту»[100]. Такое красивое и убедительное, даже роскошное объяснение, вероятно, приходит на ум в кресле Чарльза Имза[101], и к тому же несет на себе печать неолиберализма. Всем давно известно, что «осси» ленивы и некомпетентны, а теперь еще и выясняется, что они напрочь лишены амбиций.

Отлично! Восточным немцам – многим из которых в начале девяностых выбили почву из-под ног, ведь они потеряли работу, недвижимость, а с ними и доверие к миру, которым пришлось полностью переориентироваться, часто начинать с нуля и учиться новой жизни – теперь вменяют в вину еще и неготовность рисковать. О жизненных рисках, на какие им приходилось идти в девяностых и доныне, о рисках, в которых они жили и живут, на Западе, по-видимому, не имеют ни малейшего представления. За Бременом восточно-немецкие земли «относятся к группе регионов с самым высоким уровнем угрозы бедности. Длительная бедность (свыше пяти лет) встречается здесь в шесть раз чаще, чем в старых федеральных землях, где проживает 95 процентов людей с высокими доходами»[102]. Не готовы рисковать? Что за черт?! Угроза бедности! Перед лицом галопирующей из-за войны инфляции, грозящей рецессии, энергетического кризиса и вызванного им резкого скачка стоимости жизни Восток снова страдает гораздо сильнее от всякого рода потерь. Ведь здесь нет или ничтожно мало сбережений, состояний, владений, наследства, «зато» ниже зарплаты и пенсии, меньше защищенности. Риск во всех сферах жизни – это тот крайне разреженный воздух, которым дышит Восток. Если бы он постоянно не шел на риск, начиная с революции 1989 года и позднее, он вообще не выжил бы. На этом фоне ссылаться на нежелание рисковать как на причину, по которой Восток не занимает ключевых позиций, столь же абсурдно, сколь цинично и низко. Первостепенное значение здесь имеют вездесущие механизмы социальной изоляции. Вслед за Бурдьё нам не придется долго размышлять, можно ли назвать действующие здесь «методы скрытого социального расслоения» еще «мягким устранением» или уже «жестким устранением»[103].

Что же до возрастных групп, то я хотел бы еще раз сослаться на недавние социологические исследования, подтвердившие, что наиболее обделенная группа в обществе в целом с 1990 года – мужчины из Восточной Германии 1945–1975 годов рождения, то есть первое и второе послевоенные поколения мужчин в ГДР[104]. И именно их любят выставлять и клеймить не только в социальных сетях, но, к сожалению, в общественных и государственных СМИ, изображая разгневанными бюргерами, избирателями АдГ, нацистами, расистами или просто невменяемыми безмозглыми приматами. Такого рода примеры медиа специально выискивают и отбирают, чтобы на следующем витке представить как характерное явление. Сюда попадают сплошь те, кто в 1989 году поставил диктатуру на колени, кто боролся за собственную зрелость и свободу – чтобы тут же снова оказаться опекаемыми, но на другой лад: без влияния, без средств, без связей, зачастую и без работы. Опекаемыми, заметьте, при демократии и благодаря демократии[105]! Об этом, разумеется, везде, кроме социологии, молчок. Но тот, кто не способен увидеть связь между полной социальной девальвацией этих людей в воссоединенной Германии и некоторыми современными событиями, ничего не смыслит в долгосрочных последствиях истории. Не перестаю удивляться тому, как авантюрно и неисторично интерпретируются нынешние события даже в тех средствах массовой информации, которые должны бы их отражать. Очевидно, это часть «тоталитарного презентизма»[106], который Хорст Бредекамп недавно раскритиковал в другом контексте[107].